Думала и не дождусь, но та-да! Он готов

[shadow-of-mistery]

Название: Престиссимо*
Автор: Hey-Diddle-Diddle (Kiki)
Переводчик: Zenellia
Бета: Tina
Статус: закончен
Фендом: Katekyo Hitman Reborn!
Пейринг: Гокудера/фортепиано, Гокудера/Тсуна (если разглядите)
Рейтинг: автор указал PG-13, но тут уж кто как воспринимает
Жанр: драма, размышления на тему: «как сложилось бы его жизнь, если бы мама не погибла»
Размещение: обращайтесь в личку
Дисклеймер: от всего отрекаемся
Ссылка на оригинал: Престиссимо
Разрешение на перевод получено
От переводчика: принимаю конструктивную критику и теплые тапки

Впечатлиться

*Престиссимо (итал. prestissimo, превосходная степень от presto - быстро) - в музыке, обозначение очень быстрого темпа. Часто используется в заключительных разделах финальных частей сонатно-симфонических циклов.


На его четвёртый день рождения мама дарит ему пижаму, плюшевого слоника и одеяло, на котором изображены паровозики. Она целует сына в щёку, прижимает к себе и говорит: «С днём рожденья, Хаято.»

Когда ему исполнилось семь, она прислала почтой толстую папку с нотами и книгами по фортепиано, содержащими заметки, аккуратно написанные карандашом её рукой. В туже ночь он играет на фортепиано, и его нога едва достаёт до педали. Когда мама приезжает на его восьмой день рождения проблемы с педалью уже нет, и она сидит рядом с ним, наблюдая за его игрой.

Когда ему одиннадцать она в Англии, присылает открытки каждую неделю. Она прислала коробочку, в которой оказалась коллекционная машинка, похожая на машину Шамала, и небольшой блокнот с подписями от композиторов и дирижёров, с пожеланиями успеха молодому итальянскому пианисту.

Хаято играет для друзей отца, и тот привлекает его к себе, кладя руку ему на плечо, и говорит:
— Мой сын - самый великий пианист Италии.
И это правда. Через два месяца он уезжает в Вену, где он живёт и спит, и ест, и играет на фортепиано день и ночь, пока его пальцы не начинают кровоточить и алые капли падают на клавиши.

Он играет дольше, и усердней, и быстрей, и его игра становится всё совершенней и совершенней. И он лучший, тот, кто поднимается на вершину быстрее всех остальных. Открытки мамы накапливаются на его прикроватной тумбочке, адресованные европейскому пианисту, и его отец посылает ему бесчисленные подарки. Подарки с деньгами, с едой, с прекрасными людьми, теми, кто стоит подле фортепиано, слушая его игру. И Хаято играет, быстрее и быстрее, его пальцы кружатся и падают на клавиши, а нога не покидает педаль.

В девятнадцать он играет с мамой, в концертных залах и студиях. Она быстрее его, всегда быстрее, но он догоняет её, в отличие от отца, у которого никогда не будет шанса догнать их. Пальцы мамы маленькие и с кровоподтеками, осторожно перебинтованные, а его ногти тёмные, покрытые кровавой корочкой у основания. Рояльные клавиши же, напротив, белые, без единого пятнышка, а музыка звучит ясно и чисто, и этот его день рожденья прекрасен.

— Япония, - говорит его учитель, – любит твою маму. Она полюбит тебя ещё больше.

Он улетает ранним утром, голодный и сонный, и Япония принимает его в свои объятия, провозглашает его и говорит о нём с пафосом. Он играет в японских концертных залах, его имя написано иероглифами на плакатах с фамилией его матери, и люди взывают к нему на японском языке.
Он отвечает им, хотя чужеродные слова оставляют странный привкус у него на языке. Но ему снятся сны на родном итальянском.

Люди врезаются в него за кулисами, и он нервно тянет бинты на пальцах, всё ещё чувствуя себя разгорячено и напряжённо, ощущая одновременно и нервное возбуждение и слабость после концерта. Приглушённый шум голосов зрителей жужжит у него в ушах, а люди за кулисами смеются.
Его уши улавливают среди потока слов «ты» и «музыка», и он смотрит на парня, стоящего перед ним, ниже, чем он сам, ростом, и во всём его облике нет ничего примечательного.
Губы парня вновь двигаются, и Хаято качает головой, говоря: «Не понимаю по-японски». Парень хмурится и оглядывается вокруг.
— Вы, - произносит он, и Хаято понимает, что итальянский парня настолько же плох как его собственный японский - очень талантливы.
— Спасибо, - произносит Хаято на своём никудышном японском, чувствуя себя нелепо и счастливо, и всё ещё нервно. – Твоё имя?
— Савада Тсуна, - отвечает парень, за секунду до того, как нахлынула очередная волна исполнителей. И они хватают Хаято за руки и одежду, кричат что-то, и ведут его выпить, а он позволяет увести себя, чувствуя себя пустым и парящим, как будто он больше никогда не коснётся земли.

Савада сидит в его гримёрной после следующего концерта, а с ним ещё один человек, вооружённый мечом. Хаято уже разворачивается, чтобы выйти из комнаты. Потому что он не желает этого и никогда не желал. Потому что от этого он убегает всю жизнь, вместе со своей мамой, и у отца никогда не будет шанса догнать их.

— Стой! – кричит Савада, но чёрта с два он собирается останавливаться. Дверь открыта перед ним, и он уже собирается сделать шаг в коридор, но эфес меча упирается ему в грудь и второй парень улыбается ему.
— Чего вы хотите? – спрашивает он несколько минут спустя, сидя в кресле, яростно пытаясь заново перебинтовать пальцы.
— Ничего, ничего, – примирительно заверяет Савада. – Ваша музыка прекрасна.
Это звучит отрепетировано, как фраза, выученная из разговорника, и Хаято ненавидит себя за то, что на самом деле чувствует, что его успокаивает.
— Тогда почему? – начал было Хаято, но вдруг понял, что слышит быструю итальянскую речь. Говорящий - это карапуз в костюме, и пока Хаято пытается осознать реальность о двух японцах, один из которых носит меч и карапуза на плече, последний быстро прыгает на рабочий стол, чтобы взглянуть на него поближе.
— Внебрачный ублюдок Джованни, - говорит карапуз, и звук имени отца Хаято ощущает как удар под дых. – Бесполезен.
— Реборн! – резко прерывает Тсуна, но Хаято уже встаёт и стискивает кулаки, так, что ощущает жгучую боль в пальцах.
— Я ухожу, - резко бросает он, и на этот раз его свободно отпускают. Карапуз уже отвернулся, что-то быстро говоря двум парням по-японски.

После этого он не видел Саваду несколько дней, и вот наступил его последний концерт. Занавес уже опускали дважды, и скрипачи роятся возле него, размышляя, позовёт ли их дирижёр на очередной анкор. Хаято обеспокоен, ведь самолет, на котором он должен вернуться в Италию, отправляется уже через несколько часов. Полуночный рейс домой. Он хочет сидеть за маминым фортепиано, слушать, как его сестра жалуется на своего чудного и капризного парня, и смотреть на спины людей отца, стоящих в дверях.
Дирижёр зовёт его исполнить ещё одну композицию, и он поворачивается к залу, краем глаза ловя фигуру Савады, стоящего на самом краю сцены, в миллиметре от огней рампы**. Хаято не сводит с него глаз, а Савада смотрит в ответ, и странно улыбается, пока Хаято, оступаясь, подходит к фортепиано, неуклюже садясь на скамью. Он не попадает в ноту посреди музыкального произведения, потому что его пальцы скользят, и он, больше, чем когда-либо ранее в жизни, просто хочет поехать домой.

Хаято одевает кольца на пальцы, когда Савада входит в его гримёрную и опирается спиной на закрытую дверь. На этот раз Савада один, без мечей, карапузов и мужчин со шрамами на подбородках, и выглядит он совершенно непримечательным, обычным человеком. Но Хаято уже давно усвоил, что именно такие, непримечательные являются самыми опасными.
— Что? – спрашивает он, одновременно поворачивая последнее кольцо черепом вверх. Он смотрит, чтобы удостоверится, что все семь колец на своих местах, и берёт своё пальто. Он уже готов уйти, исчезнуть, ибо это всё слишком не для него. У него всегда лучше всего получалось убегать.
— Вы, - начинает Савада, а далее следует что-то по-японски, слишком быстро для Хаято и он не успевает понять. Он качает головой, уже одевая пальто. Савада повторяет фразу снова, медленнее, и Хаято успевает понять только часть – Ли вы?
— Ли я? – переспрашивает Хаято.
Савада качает головой и выглядит недовольным, и повторяет.
— Счастливы ли вы?
Хаято озадачен, но вежлив, он всегда вежлив, потому, что ему уже много раз приставляли пушку к голове, в то время, как он слушал крики из соседней комнаты, и так было всю его жизнь. Поэтому внебрачные ублюдки мафиозных боссов всегда вежливы, они лишь готовы к тому, что кто-то в любую минуту прострелит им башку.
— Я счастлив. Прошу меня извинить.
Савада хватает его за пальто, прямо в дверном проёме, и говорит фразу, которая звучит всё также отрепетировано, как будто её вызубрили из разговорника:
— У вас очень красивые руки.
Хаято чувствует, что тело его холодеет, он напуган и сбит с толку, и ему хочется закричать и оттолкнуть Саваду, когда он берёт его за руки и говорит:
— У вас просто прекрасные руки.

Самолёт приземляется в итальянском аэропорту ранним утром, прямо перед рассветом. Его руки всё ещё холодные как лёд, он даже не чувствует пальцев. Он дышит на пальцы и покусывает кончики, и чувствует вкус железа во рту. Один из людей отца ожидает его сразу на выходе с терминала, а другой ждёт в машине. Они приветствуют его кивками; он наблюдает за ними в зеркало заднего вида, медленно погружаясь в дремоту, опираясь головой об окно машины. Один из них трогает его за плечо, когда они уже подъехали к дому, и он чувствует, как его мозолистые руки помогают ему выйти из машины. Он стряхивает их и идет, спотыкаясь, в свою комнату.
Бианки сидит за его пианино, её волосы заколоты в причудливую причёску, и она принимает его поцелуй с тихим ворчанием, сосредоточенная на игре, и её пальцы не покидают клавиши. Он садится на пол рядом с ней, и кладёт голову на её колени, слушает её игру… Ведь ее игра так похожа на игру его матери. Музыка наполнена светом и лёгкостью, как колыбельная, которая подобна западне для него. Он будет спать здесь сегодня, а завтрашним утром сбежит, назад к своей маме и Вене.

Он играет быстрее, вкладывая все, что у него есть, в эту игру, и становится счастливее с каждым днём. Ведь Хаято - сын своей мамы и у отца никогда не будет шанса догнать их.


** Огни рампы [фр. rampe] - театральная осветительная аппаратура, установленная на полу сцены вдоль ее переднего края, предназначенная для освещения сцены спереди и снизу.